О памяти и долге писателя. Интервью с Ханохом Дашевским

Поэт и писатель Ханох Дашевский — фигура знаковая для русско-израильской литературы. Его творческий путь — это уникальный сплав судьбы и воли, глубокой связи с еврейской культурой и виртуозного владения русским словом. Почти 16 лет борьбы за репатриацию из СССР в Израиль стали не просто биографическим фактом, но и мощным творческим катализатором, сформировавшим его художественный мир.

В этом откровенном интервью наш гость рассказывает о том, как годы давления и ожидания повлияли на его мировоззрение, о том, почему перевод поэзии был для него актом национального самоопределения, и о главном принципе работы.

Ханох, в вашей биографии особое место занимает период долгого ожидания репатриации — почти 16 лет борьбы за право жить на исторической родине. Как эти годы ожидания и давления повлияли на ваше мировоззрение и, возможно, на саму интонацию вашей прозы и поэзии?

Моё мировоззрение на тот момент уже сложилось и было достаточно цельным. Но ненависти к социализму и советскому строю я не испытывал и не причислял себя к диссидентам, о чём неоднократно заявлял моим «кураторам» из КГБ. Речь шла о национально-культурном образовании и репатриации, но так как первое достигалось в весьма стеснённых обстоятельствах, а в праве на второе мне постоянно отказывали, это вырабатывало, с одной стороны, комплекс жертвы, на который наслаивалась история евреев – народа угнетённого и гонимого, а с другой стороны – определённый романтический настрой в условиях нелегальной деятельности и преследований. Поэтому мне близка была революционная романтика, романтика национального возрождения, и поэзия, которую я выбирал для перевода, была именно такого направления.

Как известно, вы начинали с поэтического перевода иудаики ещё в рамках подпольных «Рижских чтений». Можно ли сказать, что именно перевод стал для вас ключом не только к чужим текстам, но и к собственной идентичности?

Разумеется. Ведь поэт-переводчик он потому и поэт, что в процессе перевода должен стать как бы двойником автора оригинала. Скажем, вы переводите Лорку (у меня есть переводы из Лорки). Если не поставите себя на место поэта, не станете соавтором – перевод не состоится, потому что оригинал, который на испанском, должен зазвучать на русском так, как если бы автор-испанец писал по-русски, то есть с испанским уклоном. Такой подход требует не только полной отдачи, не только поэтических способностей, но и особого таланта – таланта перевоплощения. Нужно любить любовью автора, гневаться его гневом, радоваться его радостью. Полностью настроиться на его волну.

Вы прошли школу у Евгения Витковского — мастера, который умел тонко слышать иноязычную поэзию. Какие принципы, уроки или даже привычки работы с текстом вы переняли у него, а какие — сознательно переосмыслили?

У Витковского я перенял прежде всего теорию адекватного перевода. Не максимально точного (в поэзии это часто ведёт к неудаче, особенно если язык оригинала и перевода далеки друг от друга), а именно адекватного, сочетающего как стремление сохранить размер и ритм, дух и смысл оригинала, так и создание полноценного литературного произведения на языке перевода. При этом мне стало ясно, что размер и ритм можно иногда корректировать, если переводчик уверен, что это пойдёт на пользу поэтическим достоинствам звучащего на другом языке текста. В известном споре между точностью и красотой желательно придерживаться баланса – средней линии, без уклона в ту или иную сторону. Это касается внешней канвы произведения. А внутреннее содержание: дух и смысл – коррекции не подлежат.

Ваши переводы поэм Переца Маркиша и Ури Цви Гринберга высоко оценены потомками авторов и литературным сообществом. Как вы ощущаете момент, когда исторически значимое произведение на другом языке впервые начинает «звучать» по-русски под вашей рукой?

Это главный, волнующий момент. Но есть проблема. Звучащий по-русски Ури Цви Гринберг, или Лорка, или Николоз Бараташвили (переводы этого поэта у меня тоже есть, правда, с подстрочника) должны заставить читателя поверить, что перед ним еврей, испанец и грузин. Следовательно, необходимо сохранить характерные интонации, особое звучание, национальный колорит. Возьмём Ури Цви Гринберга. Он долгое время считался «непереводимым» поэтом. В конце концов, его начали переводить, заостряя внимание на идеологическом аспекте творчества и не уделяя пристального внимания поэтическим особенностям, при том что Ури Цви Гринберг – сложный поэт. Его стихи надо уметь правильно читать, поскольку, используя современный израильский вариант иврита, этот поэт любил порой вставлять слова из европейского диалекта, имеющего другое фонетическое звучание, но такое же написание; и для тех, кто этого не знает и не ставит правильно ударения, стройный поэтический текст при чтении «ломается». А ещё у Гринберга много ссылок на Библию, Талмуд, еврейскую историю и фольклор, мистику Каббалы и т.п. Адекватно перевести такого автора можно, только хорошо разбираясь в национальных традициях, углубившись в них. Впрочем, это касается переводов любого поэта, с любого языка.

Ханох, вы пишете и прозу, и поэзию. Для вас это два разных голоса — или один голос, который просто меняет ритм и тембр в зависимости от жанра?

Это разные голоса. Хотя боль и трагизм присутствуют и в поэзии, и в прозе, в поэзии отчётливо слышен голос лирического героя, и это один и тот же поэтический голос, в то время как в прозе много героев, и, несмотря на то что за каждым из них стоит автор, каждого необходимо обеспечить собственным голосом. На этом фоне голос самого писателя звучит только за «кадром», в тех случаях, когда он комментирует события или поведение героев, то есть говорит от себя, и это уже не голос поэта, а голос автора совсем не поэтической прозы.

Ваша наградная биография впечатляет: от Бодлера до Достоевского, от Давида Самойлова до Лескова. Что для вас важнее — признание жюри или личное ощущение, что текст «состоялся»?

Необходимо личное ощущение. При всём уважении к жюри, они могут недооценить или переоценить, а настоящий автор седьмым чувством всегда ощущает, «состоялся» его текст или нет. К примеру, недавно я участвовал в поэтическом конкурсе и не вышел даже в финал. Я далёк от того, чтобы обвинять жюри в необъективности, но как автор уверен, что представленный мной текст заслуживал быть отмеченным. Просто нужно было выдвинуть других, и всем не хватило места. Вот почему личное ощущение – это главное.

Если взглянуть на все ваши книги как на один большой текст, о чём он? Какая сквозная мысль или боль проходит через всё, что вы пишете и переводите?

Да, моё творчество можно рассматривать как один большой текст, в основе которого – судьба моего народа, его трагедия, его боль. И это не только история, а события сегодняшнего дня, когда мы снова, как и сто лет тому назад, стали объектом всевозможных нападок, ненависти и лжи лишь потому, что как иудеи претендуем на историческую область, чьё название – Иудея, и имеем наглость защищать свою жизнь.

Интервью провела Алёна Комиссарова