Истории для внучки. Короткий миг счастья

Илона Завадская [valya_volf] | 10.11.2025 в 09:23:55 | Жанр: Рассказ

  Проводив внучку в школу, Пелагея Никитична решила заняться приготовлением обеда. Разговоры с Лерой о прошлом, разбередили память и сердце старушки. Достав из холодильника продукты, она тяжело опустилась на стул, снова погружаясь в воспоминания о прежней своей жизни.
- Вот ведь, внучка! - довольно подумала о своей любимице Пелагея Никитична. – Интересуется жизнью старинной. Молодец! Какая девочка растёт умненькая да разумненькая! Дай ей Господь! Что рассказать-то ей, родимой?
  Долгой и зачастую нелёгкой была жизнь пожилой женщины. Что она могла поведать своей внучке? Как совсем молоденькой девочкой узнала, что свергли царя? Как многие, в том числе и она, с ужасом думали, что будет с Россией и с ними? Как крестьяне в ожидании аграрной реформы захватывали помещичьи земли, поджигали дворянские усадьбы, отбирали барское имущество? Как она, безграмотная, не могла понять услышанного… Что это такое – декрет о земле? Что будет дальше?
  Петроград, где произошли массовые выступления эксплуатируемых рабочих, свержение самодержавия и отречение от престола императора, были от Пелагеи далеко, как и новое временное правительство, и совет рабочих и солдатских депутатов. Ни газет, ни радио, ни телевизора… В основном слушали – слушали то, что говорили люди, тоже каждый по-своему понимающие и растолковывающие.
  Поля помнила, как начали возвращаться с фронта солдаты, как говорили, что царя больше нет и не будет. Люди в деревне стали сходиться на собрания, на которые приезжали чужие люди, одетые в кожаные куртки и кепки, объяснявшие, что рабочие и крестьяне теперь сами будут распоряжаться своей жизнью, управлять заводами и фабриками, владеть землёй, а вместо царя теперь будет Советская власть и товарищ Ленин.
  Собрания были частыми, работящие мужики ходить на них не любили, а если и шли, зачастую вынужденно, то возмущались, что вместо дел, они тут просиживают штаны. Но Поля вместе с другими тоже иногда туда ходила. Слушала, как товарищи из города объясняли новые цели пришедшей власти, но после этих сходок нет-нет, да и болтали, что у власти теперь бродяги да лодыри – те, кто просто не желает работать. По правде говоря, Пелагея и сама многого не могла взять толк: в общественных делах она особо не разбиралась и всё больше слушала. Родители её тоже по-разному глядели и говорили о новшествах, приходящих в их деревню. Мать боязливо помалкивала, отец много не говорил, также предпочитая заседаниям работу. Денис же, будущий Полин супруг, был сиротой, батраком и втайне надеялся, что жизнь изменится в лучшую сторону, когда не станет угнетателей и все станут равны, хотя до конца и не понимал, как это всё будет.
  А потом… Пелагея Никитична глубоко ушла в свои воспоминания. Потом… Что было там потом?.. Старушка огляделась вокруг. Жила ли она? За её плечами не один десяток лет, а будто и не было их, не было её… её жизни… Всё промчалось, как единый миг, словно лёгкий невесомый сон…
  Будто наяву, перед её глазами, как разноцветные стекляшки во внучкином калейдоскопе, замелькали картинки давней её жизни: вот она, маленькая русоволосая девочка, ярким солнечным днём беспечно хохочет над проделками всеобщего любимца Вьюна; а вот юной девушкой едет с отцом на телеге в поле на сенокос; а вот – свадьба с Денисом… Рождение детей, и… снова война… И словно всё остановилось, а потом это всё закончилось, всё: жизнь, мирное небо, счастье…
  Всё, что было в её жизни с Денисом, казалось Пелагее самым-самым дорогим. Он после свадьбы стал заботливым и любящим мужем, а в последствие и отцом – вот, казалось бы, такое неожиданное знакомство и любовь: одна-единственная и на всю жизнь.     
  С первых же дней их совместной жизни Денис окружил жену неусыпным вниманием и заботой. Он не давал ей делать никакую тяжёлую работу, включая огород. Он говорил, что дом и дети – её главный труд, это и так слишком тяжело. Детей у них народилось шестеро, но в живых осталось только трое: старшая Машенька (Пелагея назвала так дочку в честь кукольной барской девочки, так та врезалась в её память) в возрасте пятнадцати лет сильно простыла и в последствие умерла от менингита. Ещё двое других ребят: сын и дочка – умерли в младенчестве. Старушка вспомнила их похороны, маленькие, будто игрушечные гробики…
- Отца с матерью хоронила – тяжело, муж без вести пропал, потом похоронку получила – думала помру, но никому не приведи Господь детей ро́дных хоронить!
И к моменту начала второй мировой войны у Пелагеи Никитичны остались две дочери: тринадцати и шести лет, да грудной мальчик.
  Денис к началу Великой Отечественной уже прошёл Зимнюю финскую войну, и было ему в сорок первом уже около пятидесяти (он был старше своей жены почти на десять лет). Но только узнав о начале войны, он тут же пошёл в военкомат и записался добровольцем. Многие называли его дураком, считая, что его возраст и наличие малолетних детей являются хорошей бронью, чтобы защитить себя от фронта, но сам Широков так не думал, говоря, что же будет со страной, если каждый будет прятаться за юбку. Друзья его поддерживали и, посмеиваясь, уверяли, что шапками забросают немчуру, и через пару месяцев, в худшем случае, через полгода, война закончится. Но просто так и быстро закончить не получилось, и мир настал только через четыре года – через четыре тяжёлых года.
  Перед Пелагеей Никитичной промелькнуло, как незадолго до войны она слышала от баб, что перед какой-либо бедой бывает вестник – приходит в дом плохой домовой и гладит своей мохнатой лапой хозяев. И у неё такой вестник был. Был мглистым сумраком. Женщина проснулась от того, что по её ноге провели чем-то мягким. Она испугалась, подскочила, но никого не увидела…
  Пелагея Никитична вдруг вспомнила, как однажды ночью пришёл Денис… Пришёл в сырой колючей шинели… Со впавшими глазами, осунувшийся, с вещмешком за поникшими плечами… Пришёл в последний раз… Он погладил по голове уснувшую старшую дочь, посмотрел на люльку с безмятежно спящим младенцем, которого называл сопунком, и остановился у лежанки младшей девочки, которая почему-то до сих пор, будто чувствуя приход отца, не спала, и которую он любил, пожалуй, больше всех. Денис взял её на руки и, прижавши тоненькое, лёгкое, словно невесомое и прозрачное тельце к груди, тяжело и грустно вымолвил, что именно ей придётся труднее остальных, потому что Колька ещё совсем мал, а Шурка, наоборот уже большая… После он положил Нюру на постелю, укрыл одеялом и поцеловал в тёплую, по-детски вкусно пахнущую макушку. На прощанье он остановился у двери и, развязав котомку, вытащил оттуда свёрток и положил его на дощатый, чисто выскобленный стол. Пелагея попыталась возразить и что-то сказать против, но он остановил её и только обнял, крепко прижав к своей колючей и такой родной щеке.
- Полюшка, ребят на волю похуже води, чтоб не сглазили, - тихо попросил он.
Закрывая дверь, обитую им же телячьей кожей, Денис, на прощание быстро взглянул на супружницу и, пообещал обязательно вернуться, вышел…
  Женщина, проводив мужа, на удивление, даже не заплакала – напротив, её глаза, будто пересохли. Она глубоко вдохнула запах, оставшийся после Дениса – терпко пахло крепкой махоркой.
- Он ведь не курил раньше никогда и усов не носил, - рассеянно подумала Пелагея, вспомнив роскошную растительность под носом супруга.
  Бережно развернув, наконец, холщовую тряпицу, женщина увидела бесценный гостинец – целую буханку тяжёлого чёрного хлеба! И тут уж слёзы безудержным нескончаемым потоком вырвались из её глаз. Она не кричала, не голосила и даже не всхлипывала – плакала тихо, безысходно, словно чувствуя, что проводила своего единственного в последний путь. Впрочем, так и случилось – больше они не виделись. А Нюрка очень часто вспоминала отца, вспоминала то, как он взял её на руки и был такой же колючий и мокрый, как и его солдатская шинель.
  Что же старушка могла и хотела рассказать внучке?.. Как ложилась спать с одной и той же мыслью, чем завтра кормить ребят. Как в один из дней начала обдирать ту самую дверь, обитую телячьей кожей, чтобы сварить им скудную похлёбку. Как радовалась первой, полезшей из-под снега крапиве, чтобы приготовить пусть жиденькие, не наваристые, но полезные зелёные щи. Как пили крутой кипяток, чтобы согреться в серёдке. Как день и ночь работали без продыху, и всё равно было пусто и голодно. Как нищих крестьян сажали за один колосок, сорванный в поле. И как пришли в деревню эти ироды – фашисты, не сумевшие взять Москву. Они убивали и вешали её односельчан, несмотря ни на возраст, ни на пол… Грабили и жгли дома…
  Пелагея вспомнила, как в один из мрачных дней к ней ввалился весёлый староста и заявил, что теперь у неё будет жить немецкий офицер. Женщина попыталась было противиться, но фашистский прихвостень злобно окрысился на неё, сказав, что многих уже определили на постой к сельчанам, осталось только ещё одного «барина» пристроить. Предатель пригрозил, что если она будет перечить, то «быстро вместе со своим отродьем отправится вслед за невестушкой». Пелагея тут же вспомнила повешенную на рассвете молодую весёлую жену своего брата, бывшую коммунистом и председателем сельсовета.
- Так, может, к Иван Михалычу? – робко упомянула своего соседа Пелагея.
Староста сначала криво усмехнулся, а потом вдруг вызверился на хозяйку.
- Лучше уж сразу в хлев! У них, сто́ит только войти, как ноги к полу прилипают. А это ведь немец! Они знаешь какие чистоплотные и брезгливые! Так что всё! Жди!
  И на самом деле почти сразу же к ней на постой вселился молодой высокий вражеский офицер. И вправду, он был чистеньким, аккуратным, не похожим на их деревенских мужиков. Поначалу Пелагея побаивалась его: его самого́, пристального и непонятного взгляда, всего… Но он был очень умным и проницательным человеком и тут же заметил её страх.
- Не бойся, матка, - сказал он ей однажды и полез в нагрудный карман своего тщательно отутюженного кителя. Вытащив оттуда богатый кожаный кошель, он достал карточку, где был он сам, только не в форме, а в городском костюме, шляпе и галстуке, рядом с ним стояла молодая красивая женщина с младенцем на руках, а на стульчике сидела… Машенька. Да… та самая барская кукольная дочка. Женщина в испуге даже потрясла головой. Конечно же, это была не она, а совсем другая девочка, до боли напомнившая Пелагее ту, покорившую её душу в далёком детстве. – Вот, матка, - начал объяснять фриц, показывая своим чистеньким пальцем на фото, - эта майн фрау, эта тохта, а эта зун!
Он огляделся и указал этим же пальцем на её притихших ребят, а потом подошёл к люльке и, взяв на руки маленького Кольку, сказал: «Зун!» Так, из его мало-мальски понятной русской речи, Пелагея поняла, что он инженер и не по своей воле пошёл на фронт, потому что он не хочет воевать, а в Германии у него жена и двое детей: дочь и сын.
  Иногда он приходил вечером задумчивый и потерянный, а потом протягивал Кольке кусок сахара, а Нюше – шоколад. Девочка полюбила этого чужого доброго человека, учась у него немецкому языку, и вскоре уже что-то лопотала по-немчиному. А бывалоча с радостью встречала его у порога, крича: «Херр Клаус кам!» Поле же её речь слышалась чем-то непотребным, хотя она сама уже понимала, что это означает приход постояльца. А сам немчин с улыбкой называл Нюрку «шатц Анхен» или «метхен».
  И хоть Пелагее не был неприятен фриц, но всё равно страх к чужеземцу, врагу до конца не оставлял её сердце. Тем более, когда в соседнем с ней доме, случилось страшное: постоялец фин (здоровый рыжий детина с огромными волосатыми руками и конопушками) сначала взял в руки хозяйскую кошку и разорвал её на две части за то, что та съела его сало, а когда ночью младенчик кричал из-за того, что у него резались зубки, этот живодёр вскочил, схватил страдающее дитя и со всего маху саданул того головкой о стену.
- Ох, матерь Божия, - перекрестила лоб старушка, вспомнив ту давнюю трагедию.
  Недолго стояли варвары в деревне – погнала их Красная Армия, погнала так, что только пятки засверкали, но на прощанье изверги пожгли всё, что только могли. Ушёл и инженер Клаус, и что с ним стало дале – Пелагея не могла знать, а вот над иудой-старостой, которой хотел бежать с фашистами, местные мужики и бабы устроили самосуд. Да так и надо: собаке – собачья смерть, сколько он жизней на тот свет отправил, ирод.
  А ещё старушка помнила, как весной, в половодье, по Дону уплывали святые образа, в страхе и суматохе брошенные варварами и мародёрами. И как в дожди подставляла она вёдра и тазы, потому что сгоревшая крыша текла неимоверно; и пока женщина сама, неумело не заткнула её чем только могла, лило безбожно. А потом, наконец, кончилась война. Наступил долгожданный мир. Начали возвращаться домой оставшиеся в живых солдаты. Возвращались разные: и целые, и калеки – кто без рук, без ног, кто обгоревший… Разные… Пелагея смотрела на них, на их счастливых, пусть и голосящих баб, и думала, что только бы её Денис вернулся… Вернулся любой, хоть обрубочек. Лишь бы живой. Она бы его на руках носила. А когда, прошла, казалось, последняя надежда, она всё равно верила – верила и ждала, что, может быть, он жив, и пусть даже не вернётся, главное, что жив. Но потом она отогнала от себя эти мысли, потому что знала, что её Денис, если жив, не будет молчать, а хоть какую-никакую весточку, но подаст о себе и не бросит он её с ребятами, потому что это он, её Денис.
  Так день изо дня ждала Поля своего Денечку, он всё не приходил, как и его письма-треугольнички однажды перестали приходить. Как же все тогда ждали и любили их, эти треугольнички. Как боялись получить письмо в конверте, потому что в нём всегда была смерть или извещение о том, что пропал без вести.
  Пелагея наизусть помнила последний треугольничек, в котором Денис сообщал, что у него всё хорошо, бьют они проклятого фашиста, и скоро наступит мир. Одна беда, что недавно у него пропал бушлат. Жалко, конечно… Даже не так сам бушлат, потому что нашли ему одёжу. А жалко, что есть среди них шкура, ворюга. Ну, а больше всего жалко, что там была молитвенная ленточка, «зашитая в подкладку твоими, Полюшка, ручками».
  Как сейчас вспомнила Пелагея Никитична день, когда она зашивала мужу атласную ленту с молитвой девяностого псалма «Живый в помощи» и молитвой «Да воскреснет Бог».
- Вот, Денечка, - протянула она тогда телогрейку мужу, - это очень сильные слова, Бог будет защищать тебя везде, пока она с тобой. Береги её!
И вот на тебе! Как тут не поверить в её силу?! Не стало молитвы, и он, касатик её сгинул.
  Вздохнув, старушка поднялась со стула и полезла в шкафчик за мукой. Она обещала испечь сегодня внучке жаворо́нков. Маленькие печёные кусочки теста, изображавшие милых птах, - первое угощение, которым накормила она своих ребят после долгих голодных лет, когда и грубого с примесями отрубей, жмыха и картофельных очисток хлебушка вволю не ели. Первое послевоенное лакомство… Жаворо́нки – тепло, весна и счастье родимого дома.
 

Свидетельство о публикации №11213 от 10.11.2025 в 09:23:55

Войдите или зарегистрируйтесь что бы оставить отзыв.