Золотой час

Телефон заорал прямо в ухо. Неожиданно резкий звук его прорвался сквозь толщу и без того тяжелого похмельного Сенькиного сна. Хриплый надрывный голос рингтонного певца не оставил никаких шансов на продолжение ночи.

Сенька приоткрыл глаза, облизал засохшие распухшие губы.

- Кто посреди ночи-то? – больно толкнула Сеньку жена острым локтем в бок, - совсем рехнулись. Время-то сколько? – жена пошарила под подушкой, выудила телефон, - Господи, два часа!

- Алё,- хриплым шёпотом просипел Сенька в трубку. Сушняк был знатный. Из желудка поднимался жар перегара: горел и нестерпимо вяз во рту, так, что ни разговаривать, ни соображать Сенька не мог. Тем более, что в башке у Сеньки, кроме мысли о ледяной воде, заботливо поставленной женой с вечера в холодильник, звучала ещё и Шизгара. «Шизгаре, о бэби, шизгаре»,- в пику рок-рольному рингтону бился голове ритм популярной когда-то песни, и, вместе с зарождающейся головной болью, которая вот-вот должна была начаться в дополнение к ужасному сушняку, совершенно лишал Сеньку возможности думать. Откуда только взялась песня эта дебильная? Вчера что ли слушали?

- Алё, чё надо-то, алё, говорите, - прохрипел Сенька, пробираясь в потёмках к заветному холодильнику.

-  Арсений? Поводырь? – голос был казённый. Ровный такой, как будто бы  ничей голос, механический. Не мог Сенька припомнить, слышал ли он этот голос. Ненавистная в данный момент Шизгара заполнила всё пространство бедной Сенькиной башки, норовя пробраться в кишки и выплеснуть наружу остатки вчерашней посиделки с пацанами.

- Ну, - выдавил Сенька, наконец откручивая пробку бесконечно холодной бутылки, - ну, я Поводырь, - Сенька сделал большой глоток, прислушиваясь к тому, как заветный холод гасит жар в горле, а затем спускается ниже, каким-то невообразимым образом приглушая Шизгару, - чё надо-то? Ты кто, вообще? Время видел? – к Сеньке возвращалась возможность ощущать, и он ощутил раздражение. Острое, с каждой секундой возрастающее раздражение, и желание нахамить придурку с ровным голосом, и, если окажется, что с голосом этим Сенька знаком, дать ему прямиком в наглую рожу при случае. Во, козёл, чё удумал: звонить посреди ночи, фамилию спрашивать, по имени называть.

- Арсений, - тем временем продолжил ровный голос нисколько не смутившись, - Варвара Поводырь кем Вам приходится?

Шизгара замолчала резко, и тут же виски сжало тисками. Боль сразу же перекрыла кислород, и на секунду Сеньке показалось, что он разучился дышать. Засипев носом, он вдохнул, затем выдохнул и, сам не узнав вначале своего голоса, прошептал еле слышно:

- Сестра моя, случилось с ней что? Чё звонишь-то?

В больницу ехали молча. Понятное дело, вести машину Сенька не мог. Шизгара опять начала биться внутри и, в такт её танцевальному ритму колотили в голове молотки и молоточки, горел огнём желудок, а в груди росла тревога.

Жена резко тормозила перед светофорами и так же резко вдавливала газ в пол на зелёный, давая Сеньке понять: ни он, ни его сестричка долбаная на хрен ей не упёрлись! На работу с утра, а она, вместо десятого сна, видит перед собой рожу Сенькину похмельную, да ещё и в больницу должна его везти.

Жену свою Сенька «видел насквозь» и мысли её читал. Говорить ему ничего и не надо было.

От урода из телефона Сенька толком ничего не узнал. «Едьте, -отчеканил урод своим неживым голосом, - в городскую, сами увидите…» Хорошо не в морг, и на том спасибо.

Сенька вспомнил про воду, отхлебнул из спасительной бутылки. Почему-то, после звонка механического урода Сенька так и не смог расстаться с этой бутылкой. Как будто именно она помогала ему удержаться в реальности. Прислушиваясь к себе, он никак не мог понять, что его больше терзает: похмелье или мучительная неизвестность и беспокойство за сестру. И то и другое, казалось, разъедали Сеньку изнутри и только, успевшая уже изрядно потеплеть бутылка с водой, являла собой эликсир стабильности и нерушимости мира.

 

Варвара, единственная Сенькина младшая сестра, постоянно влипала в какие-то истории.

К своим тридцати годам Варвара (на Сенькином просто «Варвар», с ударением на первый слог) успела два раза родить и два раза развестись. Один раз у Варвара горела квартира, один раз её развели мошенники на все, накопленные годами бабки, три раза Варвар попадала в аварии с повреждениями разной степени себя и автомобиля, бесчисленное количество раз падала и ломала то руку, то ногу, а один раз даже выбила два передних зуба, которые обошлись тогдашнему Варварову мужу в целое состояние. Варвар не переставая училась на каких-то курсах, при этом, с лёгкостью поступив на юридический, универ не закончила, а отучилась сначала на маникюр, потом на массаж, потом ещё на какой-то бьютичегототам, а совсем недавно решила, что станет ни кем иным, как гештальт-терапевтом и отвалила бешеные бабки за первую ступень обучения, а потом и за вторую.

И была Варвар по жизни бесконечной, непереубедимой оптимисткой. Рассказывала о своих приключениях и злоключениях с неизменной улыбкой, хохоча над собой и подмигивая Сеньке: «Скучно живёшь, Арсений, скуч-но!», и мягкая ухоженная Варварова рука с нюдовым маникюром легонько так, снисходительно похлопывала при этом Сеньку по намечающейся на макушке лысине. Сенька дёргал головой, сопел и хмурился. И, не смотря на несущественную разницу в три года, ощущал себя в такие моменты на самом деле скучным и почему-то старым.

От двух неудавшихся браков остались у Варвара две девки, Сенькины племяшки, Машка и Дашка, которые постоянно ошивались у Сеньки дома. Жена Варваровых девок обожала: баловала подарками, походами в кафе, кино, торговые центры и спа-комплексы, окутывая их нерастраченной любовью.

Своих детей почему-то у Сеньки с женой не было. Не получалось почему-то у них никах. Хоть и по врачам ходили, и анализы сдавали, и сексом занимались регулярно (даже расписание было составлено, в соответствии с циклом). Но нет. Не получалось и всё.

Жена переживала. Очень. Меняла докторов, сидела в чатах «по этой теме», даже к «бабке» ездила один раз. Бабка пошептала чего-то, зажгла вонючую траву, помахала ей перед носом у жены и вынесла вердикт: разводись, говорит, девка, пока не поздно, малохольный он у тебя, говорит, не будет толку с него. Жена потом долго ругала и себя - за то, что попёрлась за сто километров непонятно зачем, и бабку - за наговоры, и за то, что пропахла она, жена Сенькина, вонью травяной так, что плащ пришлось в химчистку сдавать. Но с Сенькой не развелась, а будто бы даже больше любить его стала, что ли. Хоть и не понял он, почему.

А вот Варвара жена не любила. Разговаривала с ней всегда свысока и сквозь зубы. Брезгливо даже, можно сказать, разговаривала, даже не смотрела на Варвару, а просто поглядывала иногда.

Варвар конечно же это замечала. Со свойственной ей жизнерадостностью, нарочно, приходя к ним, подбешивала Сенькину жену - скидывала верхнюю одежду, тараторя и смеясь, не давала жене даже опомниться: «Мадам, я не на долго, не парьтесь, можете расслабиться. Чайку-кофейку попью с брательником и аривидерчи, как говорится, гудбай, май лав, гудбай!» И садилась на табурет, закинув одну на другую длинные ровные ноги, и начинала рассказывать, а рассказать ей всегда было о чём.

 

«Николай Александрович Савельев, врач-невролог». Молодой доктор, стоя у зеркала, поправил бейджик, который как самому доктору казалось, придавал ему солидности.

В свои двадцать восемь, не смотря на законченный медицинский, ординатуру и уже имевшийся врачебный опыт, врач-невролог Савельев выглядел примерно лет на двадцать. Был он долговяз, худощав, сутул и очкаст. Положенная мужчинам щетина, у Николая Александровича никак не хотела прорастать, а вместо неё постоянно вылезала на подбородке какая-то непонятная куцая бородёнка. Бородёнку приходилось регулярно сбривать, а от бритвы начиналось у доктора раздражение и шла сыпь. Знакомые дерматологи-косметологи, к коим обращался доктор Николай Александрович, назначали кремы и мази, но сыпь все равно брала верх. И от этого, Николай Александрович изрядно страдал, ещё больше сутулился и беспрестанно поправлял очки, закрывая ненавистный прыщавый подбородок рукой.

К счастью, ни персонал отделения неврологии, ни пациенты о проблемах доктора не знали и относились к нему с уважением и почтением, потому что был Николай Александрович, как говорили, «врач от Бога». Было у него, то, что называется особое врачебное чутьё. И диагнозы своим пациентам молодой доктор ставил вдумчиво, и лечение назначал правильное. То ли ошибиться боялся, то ли на самом деле, на своём месте был человек. Талантливый доктор.

И вот как раз сегодня, когда у Николая Александровича Савельевна было ночное дежурство, ночка выдалась такая, что ни в сказе сказать, ни пером описать…

А ведь так всё хорошо начиналось!

Николай Александрович поменялся на сегодняшнюю ночь со своим коллегой и летел на работу словно птица. Сегодня в приёмном покое дежурила Настя. Анастасия Альбертовна.

У молодого доктора Николая Александровича за двадцать восемь лет, к сожалению, не случилось ещё опыта романтического общения с девушками. Если говорить правду, то девушек Николай Александрович боялся. Хоть и видел обнажённых женщин разного возраста и разной комплекции не один раз в силу своей специальности, вне работы, вне медицинских, так сказать, показаний, перед девушками робел и немел моментально. Именно сегодня Николай Александрович решил покончить с комплексами и пригласить Настю, фельдшера Анастасию Альбертовну, на свидание.

В брючном медицинском костюме, так эффектно подчёркивающим аппетитные формы, Настя встретила Николая Александровича, улыбаясь ярко-накрашенными пухлыми губками:

- Здравствуйте, доктор! Может быть, чаю попьём, пока затишье?

Доктор кивнул, поправил очки, сел на краешек стула:

- А давайте, Анастасия Альбертовна, попьём, - он смущённо улыбнулся и снова поправил очки, - почему бы и нет, так сказать! – и он опять поправил очки. Спохватился (нельзя же постоянно поправлять очки!), положил руки на колени, затем зачем-то приткнул их на стол, опять убрал на колени. Почему-то именно руки ему сейчас особенно мешали. Николай Александрович от этого ещё больше смутился, положил ногу на ногу и обхватил руками коленку.

 Впрочем, Настя его смущения не заметила.  Ловкими быстрыми движениями поставила на стол чашки, вазочку с печеньем, коробку конфет «Коркунофф», банку растворимого кофе «Якобс-меликано»…

Как-то по-домашнему забулькал электрический чайник.

За окном разливалась темнота, моросил противный осенний дождик, оставляя на стекле свои слёзы, а в приёмном покое было тепло и уютно. Пахло больницей – хлорка, лекарства, еда, - но сильнее – невероятно нежными Настиными духами. И вся Настя, такая мягкая и воздушная как зефир, казалось, пахнет по-особенному: летом, сеном, а главное - желанием. И этот запах, запах желания, вдруг стал плотным и осязаемым. И Настя, и молодой доктор в один момент как будто оказались в субстанции, состоящей из одного лишь желания. И совсем не важными оказались конфеты «Коркунофф» и растворимый кофе «Якобс-меликано», и вскипевший чайник, и даже плачущий осенний дождь, и не важно стало доктору что он долговяз, сутул, очкаст, и что на подбородке у него сыпь. А важным оказалось только одно – желание.  Молодой доктор взял Настю за руку, притянул её к себе, усадил не колени и поцеловал. И Настя растворилась в этом поцелуе как «Якобс-меликано» в горячей воде.

И тут началось.

 

Мальчишка-наркоман выглядел абсолютно сюрреалистично. Даже для приёмного покоя. Его длинная чёлка, судя по остальным волосам на голове, в прошлом изумрудно-зелёная, а теперь, смешанная с кровью, закрывала половину лица парня какой-то бурой мочалкой. Другая половина такая же кровавая, но без мочалки представляла жуткое зрелище: нос сломан, на губах, похожая на пенку от молочного коктейля с малиной, пузырится розовая слюна. На джинсах, и без того рваных и грязных, в районе паха растеклось темное пятно.  От парня жутко несло ацетоном. «Ацедоз, скорей всего», - подумал Николай Александрович. Мальчишка что-то бормотал, нижняя челюсть его тряслась.

Одним пальцем доктор аккуратно отодвинул с лица мочалку, и уже потом, заученными профессиональными движениями стал производить осмотр пациента. Пульс неровный, тахикардия, дыхание поверхностное. Парень горел, и доктору на секунду показалось, что включили отопление. Он поднёс электронный термометр к кровавому лбу – 40.2.

Почему-то в этот момент Николаю Александровичу вспомнился сериал «Игра престолов»: белые ходоки и невероятно жестокие сцены массовых побоищ.

 Скорую вызвал пожилой водитель такси, под колёса которому бросился мальчишка. Бледный, с трясущимися руками водитель, стоял теперь перед Настей, и рассказывал, то и дело, вытирая рукавом мокрой куртки, непонятно откуда бравшиеся слёзы. Они не накапливались в глазах, как это обычно бывает, а стекали по щекам так же, как в этот момент стекал по стеклу дождь:

- Дебила кусок! Я его в последний момент заметил! Темно же, глаз коли, да ещё и дождь этот поганый, а он в чёрном, хорошо ещё, качать его стало, не сразу на дорогу упал. Я руль влево, по тормозам, не задел его… подхожу, а он лежит, дергается. Я ж не задел его, не задел, правда? Мне вон, скорая сказала, что не задел, - он махнул головой в сторону полноватой женщины - врача скорой помощи, ища подтверждения своих слов, но та делала вид, что не слышит и продолжала заполнять необходимые при передаче пациента документы. Прошла всего только половина дежурства, а она уже бесконечно устала. Устала от вонючего наркомана, от истеричного таксиста, который задолбал уже стенаниями своими, от бесконечных ненужных формуляров и от тяжеленного оранжевого чемоданчика. А особенно устала она от своего мужа никудышного. Ничего ведь, паскуда, дома не делает! Ни-че-го. У Ленки, вон, муж и сготовит, и приберётся, и ремонт. А у них? С дежурства ещё и в магазин идти. Полноватая врач скорой склонилась над бумагами ниже. Тем временем, водитель продолжал, и врачу скорой захотелось найти в своём огромном оранжевом чемодане ампулу со снотворным и вколоть проклятому водителю прям в шею, как во второсортном американском боевике. Но, увы… не кино это… обычная жизнь и вполне рядовое себе дежурство.

- Доктор, не виноват я, понимаешь? Не трогал я его, он под колёса – раз, хорошо я вывернуть успел, - наконец, водитель обессиленно опустился на стул, обмяк, прикрыл лицо трясущимися руками и затих.

- Давление у парня зашкаливает, 220 на 140. Вкололи ему, по протоколу, - полноватая врач скорой протянула Николаю Александровичу полотно кардиограммы, - полчаса назад делали, аритмия у него, доктор, похоже, реаниматолог нужен.

- Да вижу я, - Николай Александрович нервно махнул рукой, то ли в сторону полноватой скорой, то ли просто про ситуацию, - Настя, звони в реанимацию.

- Ну, я пошла, что ли? - неизвестно к кому обращаясь, спросила полноватая врач, не дожидаясь ответа повернулась и ушла.

Николай Александрович захлопотал рядом с парнем и чем-то стал похож в этот момент на наседку. Настя схватила трубку, стала набирать номер…

И тут кулём свалился на пол пожилой водитель. С грохотом, с треском упал.  Вот как сидел на стуле, так и упал. С руками у лица. И стул вместе с ним упал на бок. Лежал на полу, не шевелился. Как стул.  Губы у водителя посинели и сделались неправильными, такими, что стало странно и страшно смотреть и на них, и на водителя целиком, но и не смотреть было невозможно.

Настя замерла. Может быть несколько секунд, а может, несколько минут не могла оторвать взгляда от водителя. И двигаться тоже не могла.

- Настя, - вдруг заорал доктор, да так заорал, что казалось, вся больница сейчас проснётся и сбежится в приёмный покой, - ты чего встала, а? Чего стоишь-то? Звони давай в реанимацию, быстро! И человеком займись! Инфаркт у него, похоже! Давай, Настя, давай, просыпайся!

 

***

Девушку привезли минут через десять. Совершенно некогда было заниматься ей. Совершенно…

Девушка была безумно красивой! Длинные шелковистые тёмные волосы, обрамлявшие бледное лицо, делали её похожей на спящую Белоснежку.

Только охранников-гномов здесь не было. И принца, готового её поцеловать для того, чтобы случилось чудо, и она вдруг проснулась и сказала: «Как же долго я спала!» - не было.  Никого не было. Кроме доктора, Николая Александровича Савельева, врача-невролога, а он опоздал…

Золотой час прошёл, прошло неизвестно и не важно уже теперь сколько золотых, позолоченных, серебряных часов, но теперь невероятно красивая девушка с роскошными тёмными волосами лежала на казённой больничной кровати, на которой до неё лежали мужчины и женщины, молодые и старые, красивые и не очень, одинокие и влюблённые – разные лежали, но все не по совей воле, а по воле неожиданно настигшей их болезни.

Болезнь всегда и ко всем приходит не вовремя. Так уж устроена жизнь, как говорится: «мы рождаемся в один день и умираем в один день». Только эта девушка, которая, казалось, создана для того, чтобы ежедневно украшать собой мир, чтобы радовать людей красотой, шелковистыми волосами, сияющей кожей, белозубой улыбкой и даже нюдовым маникюром, совершенно не вязалась с безликой больничной палатой и кошмарной больничной койкой.

 Она спала, но, даже во сне было заметно, что одну половину лица девушки будто бы кто-то привязал тоненькой ниточкой и непонятно зачем тянет вниз. Будто и правая щека её, и правая половина чувственных губ, и нижнее веко правого глаза – всё это оплыло и опустилась. Будто слева она была молодая, прекрасная и здоровая, а справа – старая, страшная и больная. Безвозвратно больная.

Стоя в палате у её кровати, Николай Александрович Савельев, врач-невролог, не мог простить себе того, что потерял время из-за мальчишки-наркомана и пожилого инфарктника. Потерял тот самый золотой час, который, итак, уже был потерян, потому что нашли девушку на остановке. И, если подумать, неизвестно, сколько золотых часов просидела девушка, прислонившись спиной к холодной остановочной стене, вот так, с закрытыми глазами и оттянутой вниз невидимой ниткой правой половиной лица. И в приёмном покое не было у него времени, просто не было… Не мог же он разорваться, в самом-то деле!

Мысль эта, простая и правильная, тем не менее, разозлила Николая Александровича до такой степени, что он ударил кулаком по металлической ручке кровати раз, потом ещё раз и ещё, и колотил бы долго, если бы в палату не вошла Настя:

 - Николай Александрович, - там брат приехал. Вы звонили ему.

 

В коридоре приёмного покоя было пусто, и звук нервных Сенькиных шагов отскакивал от стен и глухим эхом возвращался обратно, врываясь, и в без того бедную Сенькину голову. Сенька остановился, присел на холодный металл, выкрашенных в глубокий синий, ряд кресел для ожидания, тут же вскочил, зачем-то отряхнул брюки на заднице (испугался что ли, что зараза какая прилипнет?) поднёс ладонь к лицу так, чтобы прикрыть и рот, и нос, выдохнул. Перегар никуда не делся, стал только чуточку кислее и ещё противнее. А воду Сенька допил. «Жвачку бы зажевать, что ли?», - подумал он, но и жвачки не было, и до открытия магазинов было ещё далеко.

Дверь приёмного покоя приоткрылась, в проёме показалось молоденькое круглое и неуместно румяное личико медички с ярко-накрашенными губами.

 - Поводырь? – скорее даже не услышал, а прочитал по ярким губам Сенька. В голове у него вместе с молотками и молоточками застучало сердце, и стало слышно его буквально в каждой клеточке тела: в ступнях, в кончиках пальцев, в горле.

- Здрасте,- с этими словами Сенька вытянул шею вперёд, - Поводырь,- он задвинул шею обратно, кашлянул в кулак. Перегар, сука, хоть совсем не дыши! И перед девкой этой румяной неудобно.

- Заходите, доктор ждёт вас, - медичка приглашающим жестом распахнула дверь, прислонилась к ней спиной, давая возможность Сеньке пройти. Сенька же, насколько это было возможно, постарался держать расстояние между ними и на самом деле задержал дыхание, бочком просачиваясь в приёмный.

За столом, перебирая бумажки, сидел очкастый дятел в смешной цветастой шапочке. Увидев Сеньку, дятел поднялся и стазу стал похож на аиста: длинный такой, худющий. И когда долговязый встал и пошёл навстречу, стало ещё заметнее, что он аист, а никакой не дятел: наклонил нескладное туловище вперёд и, не мигая, смотрел на Сеньку через чёрную оправу больших круглых очков.

- Поводырь, Арсений? – зачем-то резко, натурально по-птичьи махнув головой, спросил очкастый. И Сенька узнал голос: противный, механический, бездушный голос из телефона.

Разозлился Сенька моментально. И такая злоба разлилась внутри него, что, до сих пор играющая в голове Шизгара, зазвучала как сигнал, призыв к атаке.

- На остановке нашли её. Сестру вашу. Без сознания. Привезли сюда, - фразы очкастого аиста были рубленые, отрывистые. Бездушные. И смотрел он в окно. Никак не удавалось Сеньке взгляд его перехватить. Никак, - мы в телефоне у неё номер нашли ваш. Хорошо, телефон не запоролен. Редко сейчас так, чтобы телефон не запоролен. Повезло, - Сенька ловил взгляд долговязого и всё никак не мог взять в толк, что тот ему вбивает в бошку своими фразами этими, своим голосом казённым, не соображал вообще ничего! А всё из-за уебанской Шизгары и молотков в голове, и перегара, сука, противно-кислого, а главное- из-за Варвара, с которой непонятно что сейчас происходит, а дебил длинный этот в шапочке, херню чешет какую-то! Сенька попытался сосредоточиться и в потоке непонятных и недоступных ему в данный момент словоформ выудил «инсульт». И взорвался:

- Ты чё несёшь? – заорал он, выдыхая наконец ненавистный перегар очкастому в лицо, хотя, хотелось бы, конечно, в лицо, но получалось чуть пониже – в шею, всё таки довольно длинный аист этот очкастый был, но всё равно, не ожидавший такого поворота, долговязый попятился назад и нервно поправил очки, - ей тридцать лет две недели назад исполнилось! Тридцать! – продолжал орать Сенька и наступал на длинного, а тот пятился мелкими шагами назад, - ты чё, дятел, диплом купил свой, что ли? Какой инсульт??? Тридцать ей, сука, трид-цать, - Сенька выпятил вперед руки с растопыренными десятью пальцами и, теперь уже точно целясь прямо в лицо, три раза покачал ими вперед-назад перед носом долговязого.

- Вы что себе позволяете? – очнулась румяная медичка, - это доктор ваш, между прочим, уважаемый человек! Он с сестрой вашей полночи провозился! А вы…

- Какой доктор? Хрен этот длинный доктор что ли? - продолжал орать Сенька, уже не в силах сбавить обороты. Единственное, что ему хотелось сделать – снять проклятые очки и дать аисту в длинный нос кулаком. Размахнуться и дать как следует. Одного раза хватило бы, чтобы нос этот аистиный сломать к херам, чтобы не вздумал больше долговязый к людям вообще прикасаться, и диплом свой купленный, самостоятельно себе в жопу запихнул. Останавливало Сеньку, как ни странно, присутствие круглолицей медички, перед которой просто неудобно было затевать бесполезную (и сам Сенька понимал, что так и есть) драку. Но не нахамить долговязому Сенька не мог, - у него писюн ещё не вырос даже, какой доктор он, - тихо и брезгливо произнёс Сенька сквозь зубы. И вдруг успокоился.

- И очень даже вырос, - убедительно и быстро воскликнула медичка, смутилась, покраснела, ладонью прикрыла рот, ойкнула и, подбежав к длинному, схватила того за локоть, и, не обращая внимания на Сеньку, заглядывая аисту в глаза, затараторила,- простите, Николай Александрович, извините меня, я ведь совсем не то имела ввиду, я ведь просто хотела сказать что вы врач, и всё такое, а тут вырвалось, ну, сами поймите, оговорка по Фрейду, извините меня, да? Извините, хорошо?

Долговязый аист смотрел на медичку сквозь очки, положив широкую ладонь на её маленькие мягкие пальчики, ухватившие его локоть. «А ведь приятно ему, что у него очень даже вырос», - ни с того, ни с чего подумал Сенька.

 

Сенькина жена гоняла двигатель вхолостую уже больше часа.

Звали её Нина, но больше десяти лет была она для всех просто Сенькиной женой. Иногда Нине казалось, что имени которым звали её много лет теперь у неё нет, а зовут её теперь Сенькинажена, и это и есть её настоящее имя.

Поначалу Нине нравилось, когда Сенька представлял её друзьям и родственникам:

- Жена моя… любимая, - нараспев произносил он, - да, жена, - подмигивал и легонько хлопал её по попе. Друзья-родственники кивали, улыбались, а она скромно и тихо добавляла к Сенькиным словам «Нина», но, как оказалось, никто имени её не слышал, и не называли её вообще никак.

Дура-сестра Варвар обращалась к Нине всегда одинаково: «мадам», Дальние Сенькины родственники, звонившие раз в полгода, просили Сеньку передать жене привет, заходившие изредка Сенькины друзья бросали «здрасьте» и тут же продолжали разговаривать только с ним, совершенно не обращая на Нину никакого внимания.

А у Нины никого и не было. И на самом деле, была она Сенькинойженой, потому что, общаться с людьми было ей трудно, да и не нужно особо, ведь был в её жизни Сенька, а потом и Варваровы девки появились, которых любила Нина беззаветной материнской любовью. И Сеньку она любила. Правда уже не так сильно, как раньше, но, всё равно… Не было у Нины кроме девок и Сеньки никого в целом свете. И именно поэтому сидела сейчас Нина в машине ночью, гоняла двигатель, не уезжала домой - ждала Сеньку.

Во что это теперь дура-сестра влипла? Что на этот раз разбила-покалечила? И вот, почему именно Варьке, дуре этой обезбашенной, дал Бог таких чудесных девок, а ей, Нине – нет.

Что называется, «шальная мысль» промелькнула сейчас в не выспавшейся Нининой голове. Мысль, которую не надо было продолжать и думать, а стоило отпустить и забыть, но, которая тем не менее засела теперь в мозгу и оформилась: «а хорошо бы было, чтобы Варвар сейчас умерла. И племяшки Сенькины, Машка и Дашка, навсегда бы остались у них. Вместе бы они хоронили Варвара, плакали бы обнявшись, выбирали бы самую красивую фотографию на памятник, а потом, через год, пусть даже через два, Машка и Дашка стали бы Варвара забывать. И вот тогда, стала бы Нина настоящей мамой. И перестала бы быть Сенькинойженой, а стала бы Машиноймамой и Дашиноймамой». Мысль эта вызвала у Нины ужас своим появлением, а еще больше тем, что она продолжила об этом думать. Но и не думать Нина теперь не могла. Она закрыла глаза, откинулась на спинку кресла и стала представлять себя мамой. И представила это отчётливо и ясно.

Неизвестно, сколько времени прошло, только, кажется, Нина задремала и очнулась от того, что вибрировал в руке телефон, на дисплее которого красовалась Сенькина фотография с надписью «любимый муж».

- Да, - сняла трубку Нина, некоторое время послушала, - хорошо, приду сейчас. Нет, воды нет, к сожалению.

Она выбралась из тёплой машины, нацепила на голову капюшон, поёжилась. Утопив руки в карманах, сутулясь от холода и дождя, направилась к зданию городской больницы.

 

Свет не включали.

Долговязый аист Николай Александрович показывал пальцем на лицо спящей Варвары, - бывшей дуры-сестры, Варвара, Варьки, шизанутой и обезбашенной. В это мгновение, лежавшая в свете луны на старой больничной кровати красивая девушка, превратилась из набора эпитетов и прозвищ в просто Варвару. Варюшу. Вареньку.

Длинный крючковатый палец доктора (чего он крючком-то у него, молодой ведь ещё?) как будто обводил контуры Вариного лица, комментируя шёпотом для стоящих возле него Нины и Сеньки:

- Видите, губа как опустилась с одной стороны? Это из-за поражения мозга. КТ сразу сделали, обширное кровоизлияние в левом полушарии. Хорошо, что в левом, прогноз лучше. Времени много прошло, понимаете? Есть правило такое для инсультников: терапию необходимо начать как можно быстрей, желательно в течение часа, после появления первых симптомов или хотя бы в течение трёх. Название даже у часа этого есть – золотой час. И чем раньше начнёшь лечить, тем шансы на реабилитацию выше. А мы опоздали… не знаю даже на сколько, - доктор замолчал, повернулся к окну. Сенька не дал Николаю Александровичу спрятать глаза в окне, видел он уже уловку эту докторову. Хоть и успокоился Сенька, но доктора ещё не простил. За голос его дурацкий, за то, что в рожу так и не получил, а теперь ещё и за то, что, оказывается, упустил доктор время золотое или час, как там его… Сенька обошёл долговязого докторишку сзади, перекрыл доступ к окну, встал на цыпочки и заглянул тому прямо в глаза:

- А чё, раньше не могли начать это… терапию свою, шептал Сенька натужно, чтобы понимал дятлоаист, что и шёпотом орать Сенька умеет, - чё она тут у вас делала все часы эти золотые?

- Мы почти сразу и начали, - вздохнул доктор, развёл длиннющими руками, - я же говорил: на остановке её нашли, сидела она там долго, - он опять отвернулся от Сеньки и стал пялится поверх Нининой головы куда-то в стену. Про наркомана и водителя Николай Александрович промолчал. Да и убедил уже он себя в том, что не мог быстрей. А он и в самом деле не мог, не господь Бог же он!

В палату влетела Настя, зашептала быстро:

- Николай Александрович, пойдемте скорей, ДТП привезли.

И Сенька с Ниной остались вдвоём. Почему-то спящую Варю ни один, ни другая в расчет не взяли. Дождь кончился, приближался рассвет, и Сенька с удивлением отметил то, что молотки и молоточки в голове перестали стучать. Наконец-то заткнулась и Шизгара.

- Молодец он, всё-таки, - с чувством произнесла Нина

- Кто? – Сенька повернулся к ней и неуместно подумал о том, что жена у него очень красивая, но вслух говорить не стал, а продолжил, - кто, доктор что ли? Урод и гандон он, вот он кто, - Сенька понимал, что не прав, что зря он так про аиста долговязого! Лежит ведь Варюшка его в палате, а не в морге, и если что, то и лекарства он, Сенька купит, какие доктор скажет, и для самого доктора в лепёшку разобьётся, в огонь и в воду пойдёт, реку переплывёт и чтотамещёнадо, только бы не бросал он, этот, мать его, Николай Александрович, Варюшку одну здесь, только бы помог, поставил на ноги… Тем более, что толковый, как оказалось. Но в слух Сенька этого тоже не сказал.

В чуть посветлевшей и уже ждавшей и требующей света больничной палате, Варвара Поводырь открыла глаза, посмотрела на Нину, перевела взгляд на Сеньку, моргнула, и даже показалось Сеньке, подмигнула как раньше левым здоровым глазом и одной половиной губ, еле слышно, медленно, неразборчиво но промычала так, что Сенька понял:

- Скучно живёшь, Арсений! Скучно.

И тут, наконец, до Сеньки дошло, про какой золотой час всё талдычил долговязый врач-невролог Николай Александрович! Про этот вот час и говорил, а он, Сенька из-за всей этой неразберихи с похмельем и с Варюшкой, не понял! Не «до того» золотой час этот, а теперь! Именно сейчас, когда Варюшка очнулась и наступил он – золотой, мать твою, час!

Сенька нащупал руку жены, сжал её крепко, чтобы почувствовать себя живым и сильным, повернулся к Нине:

- Нин, пошли домой, а? Устал я, чё-то. Да и ты…,- Сенька не договорил.

Не умел он говорить, но про золотой час всё понял.

Начинался рассвет. А с ним и золотой час. И в этот момент не только Сеньке, но и Нине, и молодому врачу-неврологу Николаю Александровичу Савельеву, и румяной Анастасии Альбертовне, и многим другим очень хотелось, чтобы час этот длился вечно.